Воспитанники детского дома, живущие на 3-м эатже общежития Профтехучилища Канакера номер 9 – уже тридцатилетние женщины, которые столько боролись за кусок хлеба, самолюбие, существование, что огрубели, обрели мужские качества.
Хотя женщины третьего этажа жисут в отдельных комнатах, все же они – одна семья. Их объединяет прожитое вместе детство. Собираются , вспоминают прошлое, беседуют о наболевшем, пытаяс забыть все жестокое, жить по новому. Говорят, что не могут забыть полные горечи дни пролого, и каждый Боший день один из них вспоминает что-нибудь грустное. Мы встретились с ними в комнате Ирины, где собрались как обычно, освежить раны прошлого. Воспитанники детского дома говорятм что у них недавно был пир, большая радость. Спрашиваю: «По какому поводу?». Говорят: «Директор нашего десткого дома в Гаваре умер, мы кричали от радости, устрили праздник. Директор умер и хорошо. Свадьба у нас была». «Человек умер, а вы радовались?», – спрашиваю. «Это не человек был, а Гитлер,а мы были его рабами, – говорят, – кого ни спроси из рребят детского дома, все скажут, что там нацизм был. Нас унижали и уничтожали самы7ми низкими способами…». Глаза женщин горели злостью, когда они вспоминали директора. С каждым словом возвращались в детство. И в эти моменты в их глазах мелькала ненависть, и перебивая друг друга, рассказывали, какая жестокая биография у них была, от которой никак не могут освободиться. Говорятм что детский дом – это тюрьма, где на етбя могут плюнуть не только друзья, но и работники этой тюрьмы, и когда обретаешь свободу, этот плевок клеймом остается на тебе или в твоей памяти до самой смерти. В свободе им все время казалось, что на них опять плюнут… Хотят защитить себя, но вдруг понимают, что уже вышли из детского дома. Напряженым осторожны, Одна девупка проит нас не упоминать ее имя, потому что не любит говорить под именем воспитанницы детского дома. Сначала она не принимает участие в бесед. Условно назовем девушку Наре: «Помню, когда были маленькие, в том возрасте, когда еще не успели привыкнуть к туалету, часто не упевали добежать до туалета и делали под себя. Ну, в этом возрасте у всех детей так бывает, никто не рождается со знанием правил туалета, в 2-3 года веь не понимаешь… Когда делали под себя, воспитательница цнимала наши одежды, в мороз направляла на наше голое тело струю ледяной воды из шланга и веником мыла наши задницы. Когда плакали от боли, говорила, еще не хватало, чтобы прикасалась к изгаженному вами руками. Царапание веника до сих пор чувствую на теле. Веник, которым чистили пол, а может быть и унитаз, использовали для человеческого тела, потому что это человек был сиротой». Наре, в отличие от своих подруг говорит спокойно, мягко, у нее нежные черты лица. Говорит, что была очень послушным ребенком, выросла в углахи до сих пор любит оставаться в тени, не показываться. Наре живет одна, унее нет родных, никогда не искала мать, потому что ничего не знала о ней. Спрашиваю у остальных, пробовали ли они найти родителей после того, как вышли из детского дома. Все молчат, запнувшись, потом неуверенно говорят, что родители умерли. Но в их словах есть скрытая обида, понимаешь, что родители умерли для них.
Мы не имели права говорить о насилиях
«Старыми подружками садились, весь день говорили о своей жизни в детском доме. Говорят сейчас в детских домах не унижают детей, слышали, знаем. Сейчас многое изменилось, потому что помогащт благотворительные организации, и следят за тем, чтобы детей не обижали, не били». Детдомовцы называют свою жизнь в детском доме концлагерем. Гаянэ вспоминает, что в пером классе, когда она не смогла вспомнить букву «а», ее ударили по голове паркетом. А однажды, когда чернила ручки кончились, учительница палкой ударила по голове, обвинив ее в том, что она специально разлила чернила. Говорят, что до сих пор есть следы на голове, потому что за каждую мелочь, они получали удар по голове. «Один раз учитльница издалека швырнула в меня палкой, ударила по голове, кровь пошла нососм. Из гардероба была палка, на которой одеджыу вешают» вспоминает Ирина, добавив, что они не имели права говорить о внутренней кухне. В то времядетским дом находился под покровительством министерства освещения, и имел около 400 воспитанников. А Армине рассказывает, что однажды представители министерства «пожаловали» в детский дом, она рассказал, что ее жестоко избили. «Рассказала, что ребятами пошли в сад, одна туфля утонула в болоте. На следущий день, когда стояла в линейке, председатель совета отряда занетил, что прячу одну ногу за другой. Сказал, покажи ногу, увидел что одной туфли нетм спросил на кого продала одну пару, и избил меня крышкой люка. Армине вспоминает и говорит, что после того, как она рассказала об этом пресдтавителям министерства, ее положение стало еще хуже. Рассердившись, директор детского дома, не дождавшись даже ухода представителей министерства, сказал: «Иди, иди сюда, я сейчас тебе скажу…». После этого Армиен опять избили, заставили долгое время стоять на одной ноге, запретили ходиоть в столовую, чтобы все поняли, как будут наказываться те, кто посмеет говорить с чужими людьми о внутренней жизни детского дома. Детдомовцы говорят, что в просмотренных ими немецких фильмах нацисты так не обращались со своими пленными, как обращались с ними работники детского дома. К примеру, когда они осмеливались выводить внутреннюю кухню, воспитанников долгое время держали в ледяной воде, не позволяя выходить. Удивляются, когда слышат что в советские годы не было шроблемы хлеба, что магазины были полны всего, потому что они в детдоме часто оставались голодными. «грабеж был, начиная с молока и хлеба, директор урезывал нам. Давали кусок, с половину ладони, хлеба, ребята откусывали, а остальное держали на потом», – вспоминает Гаяне. Она также помнит, что из Еревана для детей детдома привезли одежду. Сразу после того, как ереванцуы ушли, работники поделили одежду между собой, а для них принесли каки-то лохмотья. «Директор был анархистом, нещадно бил. Однажды взял меня в свой кабинет, и начал бить все тяжелым, что попадалось под руку, завуч зашел удивленно сказал, ведь девочка, как ты ее бьешь, сказал мне беги, пока не убил тебя, я убежала…», – вспоминет Армине.
В товарище Асе была мама
Спрашиваю: «Когда вы собираетесь, не вспоминайте ничего хорошего?». Отвечают: «Конечно же есть, у нас были и хорошие воспитатели. Помню товарища Асю. Когда приходила к нам, обязательно приносила мне агандз. В товарище Асе было немного от мамы. Были учительницы лучше родителей, совестливые. Была врач по имени Римма, тоже как мать была. Плохими были директор заведующий складом, как гестапо были».
После детского дома они получили свободу, но, как сами говорят, «то не настоящая свобода». Хотя уже вышли из попечения, но с обществом адаптируются с трудом, борьба продолжается. Борются за кусок хлеба, самостояетльность, работу, преодоление комплексов. У некоторых из девушек есть дети, и говорятм что они часто остаются голодными, чтобы суметь накормить детей. «Горькие плоды моей жизни обязывают меня как мать защитить своего ребенка любой ценой. Случалось, стучалась в двери, просила куска хлеба, чтобы накормить ребенка, не хочу, чтобы его детство было как мое. Я ничего, выдержу. Никогда не оставлю своего ребенка в детдоме, я прошла через эту горькую судьбу. За своего ребенка жизнь отдам. Я очень к нему внимательна», – говорит Ирина. Она говорит, что делает и мужскую работу в доем, зимой ствит пеечку, взбирается на деревья, ломает иссохшие ветки, разрубает топором, взваливает на плечи и переносит. «Такова напа жизнь, забываешь о поле, потому что вынужден все время бороться», – говорят они.
11-летняя дочка 35-летней Ириныходит в школу в одежде, подаренной соседями. С 1986 г. Ирина живет в общежитии. В то вермя государство обещало обеспечить квартирой, но не сдержало обещание. Сейчас квартирой обеспечивают только тех воспитанников, которые вышли из детдома в 1991 г. «Говорят, вы окончили в советское время, пусть в это время и дали бы вам квартиру. Говорят, мы даем квартиру только окончившим поселе 1991 г. Фактически мы – граждане РА, но люди советского времени, и наверно должны обращаться с нашими вопросами к Путину, потому что нам даже прописку не дают. Кто мы такие – не знаю», – говорит Ирина. В советские год нас бросили сюда, сказали вот вам «вечная койка», живите. Общежитие приватизировано, возможно нас вытурят. Вытурят, пойдем жить под стенами оперы». Женщины третьего этажа безработны. Иногда зарабатывают, убирая чужия квартиры по 1000 драмов в день. 11.500 драмов, выдаваемых «Парос»-ом хватает Ирине лишь на то, чтобы закрыть долги за электричество и в магазинах.
Выхожу из угрюмых и полуразрушенных каморок женщин, живущих на третьем этаже. Часами могут они рассказывать о своем жестоком прошлом, и о том как тяжело им жить в сегодняшней реальности. Выхожу из здания и думаю, что было бы хорошо, если бы они собираясь каждый день и вспоминая свое детство, вспомнили только врача Римму о товарища Асю.