Пусть Гамлета поднимут на помост,
Как воина, четыре капитана;
Будь призван он, пример бы он явил
Высокоцарственный;
Уильям Шекспир
«И тогда в стране нашей случилось множество странных и необычных вещей, но лишь немногие обратились к Богу и каялись». Прочитав такие строки у кого-нибудь из наших средневековых историков, мы вряд ли можем понять, что же такого странного случилось тогда и что за люди отвращались от Бога и не желали каяться.
Наши дни и часы также наполнены множеством странных и необычных вещей, да и очень многие сегодня никто не желает, кажется, обратиться к Богу и покаяться. И не потому, что не видят странности и необычности «вещей», а потому, что не видят Бога. А Бога не видят потому, что не видят самих себя. Себя же самих они не видят по той простой причине, что их нет, ибо сказано, что слово без дела мертво.
Можете, например, представить себе шекспировского «Гамлета» с теми же действиями, с теми же персонажами, но – без жертв? Если не ошибаюсь, во время президентства Рейгана это произведение Шекспира было изъято из школьных библиотек по подозрению в пропаганде кровавых революционных идей. Впрочем, американцы не столько боялись революции, сколько старались удержать молодое поколение своей стабильно развивающейся страны от всего того антиэстетического, что творилось в этом произведении. А что же именно творилось?
Гамлет явился и увидел, что дядя, убив своего брата, его отца, к тому же женился на его матери. Это один из тех случаев, который, по всем средневековым европейским канонам трагедийного жанра, должен завершиться кровавыми событиями. Потому что Гамлет, опять же согласно средневековым трагедийным канонам, не мог прийти, увидеть все это и махнув рукой, мол, «вот люди, блин!» или «ну, мам, ты даешь!», уйти восвояси. Как поступают люди, которым одинаково обрыдли все части нашего политического спектра.
Точно так же не мог Гамлет в результате драматического монолога прийти не к мысли о смерти, а заявить, что он не признает законным брак Гертруды и Клавдия и будет по этому поводу обращаться в Европейский суд. Согласитесь, что в этом, как и в предыдущем случае представления не получится. Согласимся также, что дело тут, в принципе, вовсе не в удачном представлении. Гамлет не было наивным мальчиком и знал, что моральное падение его страны воистину страшно, поэтому и раздумывает в своем монологе, смириться ли с тем, как побивает его каменьями судьба, или вооружиться против моря смерти и горя?
Не мог Гамлет и дать дяде и матери семьдесят два часа на расторжение незаконного брака, понятное дело, с немедленным разъездом. В этом случае представление растянулось бы действительно на все трое суток, хотя во времена Шекспира пьесы и так длились немало, а то и вовсе не закончилось бы. А еще представьте себе, что ровно через семьдесят один час сорок пять минут на сцену выходит Клавдий и говорит: да. Ведь не представляете, верно? Вот и я представляю себе нечто совершенно иное. Нечто вроде такого: после того, как Гамлет дал своему дяде и матери семьдесят два часа, информационная программе «Датлур» выпускает в эфир программу с обратной стороны эльсинорской площади Свободы и язвительно сообщает, мол, «лидер оппозиции заявил, что время сбилось со своего пути, и сказал, что ему жестокая судьба возложила на него тяжкую обязанность вновь вернуть его на путь истинный». После чего показывает коротенький мультик со смешными подробностями встреча Гамлета с тенью его отца. А в конце мультика дух отца говорит Гамлету: «Семидесяти двух часов мало, сынок».
Не мог Гамлет и сказать Клавдию, что явится четырьмя колоннами, а пятая будет ждать в его же дворце. Не мог, потому что Клавдии во все времена и сами прекрасно знали, вокруг них так и кишат медведи, готовые оказать любые услуги и меняющие шкуру с регулярностью змеи. Клавдии взращивают и лелеют этих медведей для скорейшей дискредитации любых изменений (в том числе и конституционных). Гамлет не мог делать подобные намеки и потому, что обладал достаточным умом. Он понимал, что «быть или не быть, уснуть или умереть» вовсе не для того, чтобы к его колонне примазывались по пути всякие проходимцы и опоганивали то, что называется революцией.
Нет, Гамлет не был наивным, хотя, если судить по нашим нынешним нравственным критериям, был дурак дураком. Ну на кой тебе было, братец, хвататься за меч и вылезать на посмешище? Жил бы и жил себе спокойно, на тебя ведь никто не покушался! Раз в неделю устраивал бы пресс-конференции, захаживал бы в клуб «Аздак», фехтовал бы по-дружески с Лаэртом в клубе «Зеркало», а Офелию, вместо того, чтобы загнать в монастырь, водил бы в сауну, и прошла бы твоя жизнь потихоньку да полегоньку. А люди, каждый раз встречаясь с тобой и внимая мудрым речам, понимали бы, что есть такой призрак, и даже предполагали бы, что этот – призрак революции.