На имеющем вековую историю, окутанном легендами выставке-вернисаже Монмартр армянскйи художник Гагик Мартиросян имеет свое постоянное место. Он единственный армянскйи художник, который на протяжении многих лет приходит сюда и рисует протреты представителей всех национальностей мира. Рисует лишь тогда, когда ему необходимы деньги. Монмартр имеет сови правила и вкусы, и несмотря на крайнюю интернациональность, не приветствует новшеств. Стиль, который хорошо продается, невозможно заменить. Переехав более чем 10 лет назад из Еревана во Францию, Гагик сумел не заниматься ни одним посторонним делом (как это случается на чужбине с творческими людьми, которые вынуждены бывают заниматься очень прозаичной деятельностью), живопись осталась основным средством его вдохновения и жизни. Это произошло очень органично, поскольку он сумел найти свой маленький уголок в многоликом и многоцветном Париже. Художнику можно жить в Париже, намного сложнее развиваться как художнику. Гагику это удалось. Он нашел свою тему, вокруг которой он постоянно крутится. Его холсты очень сдержанны, лаконичны и впечатляющи. Тема жизни и творчества Гагика – перекресток. Человеческие, образные, языковые перекрестки. Его картины часто рождаются из одной линии. Когда однажды к нему в мастерскую пришел персидский художник Маджит и нарисовал на его холсте крест, родился ряд картин Гагика, олицетворяющий незаконную и болезненную эмиграцию тысяч чернокожих. Крест в этих картинах стал границей. Черные головы крепко сжаты в лодках, а эти неустойчивые лодки становятся для африканцев стойкой мечтой, несущей их к счастливой жизни и процветанию, которого достигают немногие, поскольку в реальности лодки никуда не доходят. “Кажется, кто-то сверху ногой пинает головы людей, желая видеть гладкую массу, чтобы вдруг кто-нибудь не попался на глаза и не стал причиной столкновений с полицией. Иначе говоря, они не должны поднимать головы, чтобы остаться незамеченными. Это масса, которая становится абстракцией”, – говорит Гагик. На этой картине головы одноцветны и похожи, а на другой картине – они разноцветные и разукрашенные. Было время, когда эти же люди были личностями.
В Париже у Гагика Мартиросяна есть мастерская, которая, согласно лучшим богемным традициям, всегда полна людьми. Жена Гагика – француженка Изабель, итальянский импрессарио Дарио, его персидский, еврейский и корейский друзья собаираются здесь часто и невообразимым смешением языков беседуют о жизни и искусстве. Соприкасаясь с этой атмосферой, ощущаешь, что здесь рождаются мысли, чувства, которые превращаются в художественные произведения. По другому и быть не может, поскольку в полном искусства Париже нашедший свое место человек готов к богатству. Гагик, конеччно, очень скучает по Еревану. Он любит хорошую музыку и хороших людей. Для натяжки холста он заказывает инструменты в Ереване, считая сделанное армянскими мастерами качественнее и прочнее. “Наши изготавливают так, чтобы сохранилось навеки”.
Гагику удалось выставить свои картины в Европейских галереях. Организаторы выставок и продавцы картин сами нашли Гагика, поскольку не заметить его невозможно. Он очень яркий художник и скромный и интересный человек.
– Ждешь ли ты какой-нибудь реакции или помощи от чернокожих.
– Нет,я лишь фиксирую. Сочувствие – это некое иллюстративное чувство, а я хочу представить реальную, константную ситуацию. Я всего лишь представляю образы, и не хочу решать этим какие-то проблемы. Не хочу указывать на кого-то и напомнинать, что сегодня создалась ситуация, когда погибают сотни людей. Все это делается в рамках моей темы – перекрестка. Это абстракция, а любая абстракция должна иметь свою базу или источник вдохновения. Если у тебя есть этот источник, можешь работать над характерами.
Слова здесь бессмысленны, поскольку сюжет картины играет второстепенную роль. Сюжет – это начало, которое не срабатывает в моих картинах, я абсолютно ухожу из сетей сюжета, и представляю лишь образы. Живопись в любом случае – это молчание, это не история, а всего одно слово или веяние. Вначале я не понимал этого. Но теперь я понял, что слово – это не история, что слово картины – это одновременно и начало, и конец. И это слово – соответствующая тишина. Для того, чтобы достичь этого, надо освободиться от собственного я, попытаться быть скромнее. Думаю, скромность не такая уж плохая вещь.
– Теперь, когда твои картины выставляются и продаются во Франции и в Италии, можешь ли сказать, что ты нашел своего зрителя, того, кто понимает твое “слово”.
– Я не задумываюсь над этим. Это могут быть поверхностные мысли. Зрителя может и не быть, и моя картина может повиснуть в воздухе. Значит, так должно быть. Проблема никогда не может быть в зрителе, проблема в пробах и экспериментах, от которых я получаю колоссальное удовольствие. Сейчас, к примеру, я экспериментирую с серым цветом, поскольку нашел, что этот очень колоритный цвет, рядом с которым остальные цвета наиболее подчеркиваются и работают лучше.
– Существует ли для тебя понятие национального искусства, или все общечеловечно. .
– Нельзя разделить общечеловеческое и национальное, потому что… просто невозможно. Когда человек дарит женщине цветы, это национальное или общечеловеческое. Думаю, общечеловеческое. То же самое в искусстве.
– Хорошая ли школа для художника Монмартр.
– Когда мне нужны деньги, я поднимаюсь на Монмартр и рисую пару портретов, но затем я рисую то, что хочу. Через несколько дней деньги кончаются, и я снова поднимаюсь на Монмартр. Я нашел свой ритм в этом городе. По-другому не получается, этот путь – единственный.
– Пожелал бы ты отказаться от Монмартра…
– Монмартр необходим, поскольку здесь рушатся границы, разлагаются стереотипы. Делая портреты по заказу и общаясь с людьми, набираешь большой опыт, однако понимаешь, что этот опыт – временный, нельзя постоянно рисовать одни и то же образы. Представь, что на протяжении 35 лет ежедневно приходишь сюда, занимаешь место и рисуешь портреты. Это страшнр. Ты становишься бездушным зомби.
– Похожи ли по стилю твои ереванские и парижские картины.
– В Ереване я в основном занимался керамикой, поскольку закончил отделение керамики Ереванского института живописи. Маслом я стал рисовать в Париже. В настоящее время я хочу процедить свои впечатления и эмоции, чтобы найти самое главное.
– Остался ли Ереван в твоих мыслях. Не жалеешь, что находишься далеко.
– Ереван – мой город, и я очень люблю его. Буду я в Ерване или в Париже, я занят делом: я собираю реальность. Со мной всегда мои воспоминания. Есть нечто интересное: люди, которые считают себя в Париже несчастными и хотят вернуться в Ереван, чтобы стать счастливыми, по приезде туда все равно не становятся счастливее. Если внутри тебя есть драма, она останется с тобой всегда, куда бы ты ни поехал. И не надо обманывать себя. Все ответы внутри тебя. То же самое я могу сказать людям, которые оставляют Ереван и уезжают за неведомым. Неважно, где живешь, надо уметь быть совершенным и быть готовым к развитию.
– Не собираешься ли ты открыть выставку в Ереване.
– Очень хочу. Наверно, однажды я сделаю это. Думаю, мы с моим хорошим персидским другом, интересным художником Маджидом можем сделать совместную выставку. У него очень простые и чистые взгляды. Надо просто подготовиться, нарисовать определенное количество картин и привезти их в Ереван.
– Наверно, в таком интернациональном городе, как Париж, намного легче найти источник вдохновения. Отдаешь ли ты свое и берешь ли чужое.
– Здесь ты становишься богаче, знакомишься с китайцем, аргентинцем, корейцем, и каждый из них передает тебе частицу искусства своей страны. Это похоже на маленький весенний цветочный букет, который обогащает твое воображение. Есть у меня итальянский друг по имени Пиеро, который каждый раз приходит на Монмартр и провозглашает: “Бон джорно, Бабелония”. Здесь настоящий Вавилон, и каждая нация имеет свое место, свой цвет и свою линию. А живопись – это цвет и линия, и я рисую своим цветом и своей линией. Смотрю вокруг и рисую.